​

​

Есть все основания предполагать, что впервые изданная в русском переводе книга княжны Марии Васильчиковой «Берлинский дневник 1940—1945. Перевод с английского Е. В. Маевского, Г. И. Васильчикова; Предисловие и послесловие Г. И. Васильчикова; Комментарий Н. Л. Елисеева. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха. 2024) произведет необычное и, без преувеличения, ошеломляющее впечатление даже на того, кто прочитал немало мемуаров о времени правления нацистов в Германии. Возможно, вследствие своей необычности этот дневник является обязательным чтением на исторических факультетах нескольких университетов США.

Необычна в нем не столько даже информация о событиях, сколько авторский взгляд на них, а точнее, личность рассказчицы. Княжна Мария Илларионовна Васильчикова родилась в 1917 году в Петербурге. Родители увезли ее в эмиграцию двухлетним ребенком, то есть набоковской (и не только) тоски по утраченной российской жизни, сложной и прекрасной, у нее не было и быть не могло. Но была такая поразительная стойкость перед любыми внешними невзгодами и такой ясный взгляд на жизнь, который свойствен очень немногим людям. Вряд ли можно сказать, что это внутреннее свойство, определяющее характер, имело национальную природу — во всяком случае, не только и не в первую очередь ее. Но по тому, как Мария Васильчикова — Мисси, как все ее звали (невозможно не вспомнить всех Долли и Кити толстовских романов), — описывает своих друзей и приятелей, своих родственников, близких и дальних, невозможно не заметить, что оно присуще аристократии как социальному слою. И речь не об идеализации «знатности» (люди, разумеется, разные, и в любых семьях не без уродов), а о тех принципах поведения, которые из поколения в поколение считались в этом слое обязательными и воспитывались в детях.

Одной из этих черт является бесстрашие. Юная Мисси не участвовала в боях. Но то, как она рассказывает в дневнике о британских бомбежках Берлина и о своей повседневной жизни под этими бомбежками, убеждает в абсолютной органичности ее бесстрашия. Такое невозможно имитировать:

«3 сентября 1940 года. В полночь был налет, но у Татьяны (сестры. — Т.С.) поднялась температура, и в подвал мы не пошли. Наши кровати стоят в разных углах комнаты, и Татьяна боится, что в случае прямого попадания я взлечу на воздух, а она вдруг останется повисшей над разломом дома, поэтому я забралась к ней в постель, и мы лежали целых два часа, обняв друг дружку. Шум стоял ужасный. Комната все время освещалась вспышками прожекторов. Самолеты летели так низко, что временами казалось, что они прямо у нас над головой. Очень неприятное ощущение. Даже Папá слегка встревожился и зашел перекинуться словечком».

Слегка встревожившийся под бомбами князь Васильчиков незабываем, конечно. Как и другие персонажи дневников Мисси.

«После обеда герцог отвез нас в Нордкирхен, имение князей Аренбергов — кузенов герцогов Крой, у которых мы некоторое время погостим. Нордкирхен больше похож на дворец, чем на замок в сельской местности. Его окружают красивые искусственные водоемы и французские сады. После обеда мы переоделись в шорты и загорали в саду, время от времени окунаясь в бассейн, чтобы остыть. Вечером, после ужина, я лежала в постели и читала, как вдруг над головой раздался гул множества самолетов, заработали зенитки в близлежащем городке, и началось! Полная луна озаряла крепостные рвы, лучи прожекторов обшаривали небо, и когда я выглянула из окна, меня на мгновение захватила довольно-таки зловещая красота этого зрелища. Впрочем, помня, что произошло в Йоханнисберге, я выбежала в коридор, где столкнулась с остальными членами семьи, как раз спешившими за мной. Мы всей компанией спустились в главный двор, уселись на ведущих в подвал ступеньках и стали есть персики и пить молоко, пока Энкар ходил по дому и открывал все окна (чтобы их не выбило взрывной волной). Примерно через час все утихло, и мы вернулись к себе в комнаты. Антуанетта Крой и я стояли у окна и разговаривали, когда внезапно раздался страшный грохот, и нас швырнуло в глубь комнаты, как будто прямо у нас перед носом хлопнули дверью. Позже мы узнали, что это была ударная волна от бомбы, разорвавшейся в двадцати километрах от нас. А между тем удар был такой силы, что нас практически сбило с ног. Поразительное ощущение! Во время этого налета был разрушен соседний замок».

И таких эпизодов в дневниках очень много — «благо» вся жизнь Мисси в Германии, кроме детства, проведенного в Баден-Бадене, пришлась на войну. В юности она жила и училась во Франции, потом переехала в Литву. Там у князя Васильчикова до революции было имение, и его семья получила гражданство. Начало Второй мировой войны Мисси встретила в Германии, где гостила у сестры. Вскоре СССР аннексировал Литву — возвращаться стало некуда, большую семью разбросало по миру. В Германии же свободно знавшую пять европейских языков, да еще и успевшую в Литве поработать секретаршей в английском посольстве Мисси приняли на работу в Министерство иностранных дел. Выбирать не приходилось: иностранцы находили работу только в Германии и Италии — в других странах и для своих работы не хватало.

Аристократическая среда Берлина, и не только русская, но и немецкая, с удовольствием приняла красивую, образованную, блестяще воспитанную княжну абсолютно как свою. Доверительно относился к ней и ее непосредственный начальник Адам фон Тротт. Свои дневники, которые она почти открыто писала по-английски, Мисси держала среди служебных бумаг, потом забирала домой и прятала там или в домах друзей. После провала заговора фон Штауфенберга она стала делать записи изобретенной ею скорописью и сама же расшифровала их после войны. Вообще, при тотальной слежке и тотальном страхе в гитлеровской Германии, не говоря уже о бомбежках и пожарах, сохранившиеся дневниковые записи такого объема и такой подробности стали явлением уникальным.

Несмотря на то, что нацизм проник во все уголки государственной машины, Министерство иностранных дел было подчинено ему минимально по сравнению со всеми другими структурами. Мисси чувствовала себя почти совершенно свободно, а беспечность юности подталкивала ее даже и к рискованному поведению просто шутки ради:

«Сегодня на работе я по ошибке получила пустой бланк с желтой поперечной полосой. Такие используются только для особо важных новостей. От нечего делать я напечатала на нем сообщение о том, что в Лондоне, по слухам, имел место мятеж и король повешен у ворот Букингемского дворца. Я передала этот текст дуре-переводчице, она тут же перевела его и включила в последние известия для вещания на Южную Африку. Шеф, которому полагается просматривать все исходящие новости, догадался, что текст мой, по некоторым грамматическим ошибкам в немецком языке. Сегодня он был в добродушном настроении, и это сошло мне с рук».

Вообще, несмотря на налеты английской авиации, Мисси вела в своем кругу весьма насыщенную светскую жизнь. «Страстный коллекционер, достаточно состоятельный, чтобы предаваться этому увлечению, Фредди Хорстман был одной из самых ярких личностей Берлина в годы войны, — пишет комментатор ее дневников. — В прошлом дипломат, он с приходом Гитлера к власти был вынужден уйти с дипломатической службы в связи с еврейским происхождением его жены Лалли. В период, о котором пишет Мисси, маленькая, но изысканная квартира Хорстманов на площади Штайнплац была островком цивилизации в надвигающемся море варварства. Там, среди собранных Фредди произведений искусства, периодически встречалась тщательно подобранная группа друзей (неизменно включавшая некоторых наиболее прославленных красавиц Европы!) в атмосфере непринужденной утонченности и одухотворенности. Хотя о политике здесь не было принято говорить, само существование салона Хорстманов, обитатели которого ценили и ненавидели одно и то же, было в какой-то мере вызовом всему тому, что олицетворял нацизм».

Впрочем, даже юная Мисси чувствовала неестественность светского образа жизни, своего и аристократического Берлина в целом, под властью нацистов. «Иногда я недоумеваю: почему мы так часто ходим куда-то вечерами. Должно быть, это проявление какого-то внутреннего беспокойства», — пишет она в январе 1941 года.

Такое же беспокойство вызывают у нее и другие приметы берлинской жизни. Юная Мисси может бестрепетно написать об одном своем сослуживце: «Вельфхен часто бывает слегка навеселе, но он умный и славный, хотя и состоит эсэсовцем», — а о другом, Хассо фон Эцдорфе, тут же заметить: «У него репутация очень порядочного человека, но это, вместо открытой критики, вечное «да ну их», которого ради самозащиты придерживаются в обществе даже самые лучшие немцы, отмежевываясь от нынешних лидеров и поступков собственной страны, нередко меня просто пугает. Если они не будут отстаивать свои убеждения, то чем все это кончится?» Только после провала покушения на Гитлера, в котором были задействованы многие сотрудники министерства, в том числе и Эцдорф, Мисси поняла, что у них (но далеко не у всех) этот поразивший ее тон был продиктован осторожностью.

Чем ближе к краху режима, тем больше дневник, в котором Мисси фиксирует неисчислимое множество подробностей повседневной жизни, наполняется мрачными этой жизни приметами.

«Та часть Берлина, в которой до недавнего времени жило большинство из нас, так страшно изменилась, что этого и словами не выразить. Ночью нигде ни огонька, одни остовы сгоревших домов — улица за улицей».

«Горничные сказали, что на Мелани Бисмарк кто-то в их поместье в Померании донес, что она красит ногти и завтракает в постели, что осложнило ее положение, так как сделало ее к тому же «асоциальной».

Адам фон Тротт, начальник Мисси, писал о ней своей жене: «В ней есть что-то... позволяющее ей парить высоко-высоко над всем и вся. Конечно, это отдает трагизмом, чуть ли не зловеще таинственным...».

В комментарии к ее дневникам об этом сказано: «Тротт верно уловил дилемму Мисси в последнюю войну: несмотря на ее привязанность ко всему русскому, для нее, пожившей уже во многих странах, дружившей с людьми самых различных национальностей, не существовало родового понятия «немцы», «русские», «союзники». Для нее существовали только люди, отдельные личности. И их она делила на порядочных и достойных уважения и непорядочных и недостойных уважения. Доверяла, дружила она исключительно с первыми. И они же искали ее дружбы и ей доверяли. Чем, конечно, объясняется тот факт, что, не будучи немкой, она оказалась в курсе такого сверхсекретного предприятия, как подготовка покушения на жизнь Гитлера в июле 1944 года».

Адам фон Тротт был у возглавлявшего заговор фон Штауферберга советником по иностранным делам. Когда покушение провалилось, он успел сказать Мисси, что будет категорически отрицать свое участие, чтобы остаться на свободе и начать подготовку к новому заговору. Однако Гитлер никому не дал такой возможности: были немедленно арестованы не только подозреваемые в заговоре и даже не только члены их семей, но их родственники, друзья, знакомые. В связи с заговором Штауфенберга было казнено более десяти тысяч человек. Из них непосредственно участвовали в заговоре максимум двести человек.

Дочерей Адама фон Тротта, двухлетнюю и девятимесячную, гестаповцы забрали из дому, пока его жена пыталась увидеться с ним в тюрьме, а потом арестовали и ее. Вообще, детей заговорщиков было около пятидесяти, в их числе и грудных. Сначала хотели старших убить, а младших под другими фамилиями разбросать по детским домам, чтобы воспитать в нацистском духе, однако этот замысел почему-то не осуществили, и после войны родственники, хоть и с трудом, нашли всех детей. (Мысль о том, что сталинские палачи действовали в этом направлении более последовательно и многие дети «врагов народа» исчезли в советских детдомах без следа, — не может не прийти в голову).

И вот при том, как широко было известно, что Мисси близко дружила с большинством заговорщиков (а МИД вообще был гнездом оппозиции) и ее могут арестовать с минуты на минуту, она была в это время занята только тем, чтобы помочь арестованным друзьям. Ее попытки их спасти отмечены свойственной ей безоглядной порядочностью и бесстрашием.

«Я пойду на все, чтобы выцарапать Адама и Готфрида, и графа Шуленбурга тоже, если понадобится. Просто невозможно больше вести такое пассивное существование, покорно ожидая, пока упадет секира. Теперь, когда арестовывают родных и даже друзей заговорщиков, многие так напуганы, что достаточно упомянуть при них чье-то имя, и они отводят глаза. Я решила испробовать новый подход: я попытаюсь добраться до Геббельса. Лоремари тоже считает, что через Геббельса можно кое-чего добиться хотя бы уже потому, что он умен и, должно быть, понимает безрассудство всех этих казней. Я не очень представляю себе, как к нему подступиться, потому что моя единственная знакомая, которая хорошо его знает, фрау фон Дирксен, немедленно сообразит, что к чему. Может быть, лучше сделать вид, что я хочу получить роль в фильме. Поэтому я позвоню Дженни Джуго, она одна из самых популярных немецких кинозвезд. <…> Я сказала, что мне нужно видеть Геббельса и что она должна устроить мне встречу с ним. Она ответила, что если это абсолютно необходимо, то она, конечно, это сделает, но сама она с ним в ссоре и не встречалась уже два года. «А что, неприятности у Татьяны или у Пауля Меттерниха?» — «Не у них», — сказала я. Она облегченно вздохнула. «У моего начальника», — я объяснила, что его приговорили к смерти, но мы подозреваем, что он еще жив, и надо действовать быстро. В конце концов, Геббельс был героем дня — это ведь он подавил восстание! Я скажу ему, что Германия не может позволить себе терять так много исключительно одаренных людей, которые могли бы принести стране столько пользы, и так далее. Дженни спокойно выслушала все это, а потом повела меня в сад. Там она взорвалась: моя идея — полное безумие! Геббельс — абсолютный мерзавец, он не станет помогать кому бы то ни было. Ничто не заставит его и пальцем пошевелить ни для кого из них. Она сказала, что это жестокий порочный садистишка, что его ненависть ко всем замешанным в покушении на Гитлера просто невероятна, что у него утробное отвращение ко всему, за что они стоят, что он самый последний поддонок, и что если я хотя бы мимоходом попадусь ему на глаза, то окажется втянутой вся семья, арестуют Пауля, и мне самой несдобровать. Она умоляла меня отказаться от этой затеи и добавила, что студия УФА кишит стукачами Геббельса, которые вынюхивают потенциальных изменников среди актеров. Два дня назад был политический митинг, и когда в зале появился Геббельс, то на предназначенной для него красной трибуне красовалась сделанная мелом надпись по-французски «Merde» [«говно»], и никто не осмелился подойти и стереть ее. У нее самой прослушивается телефон, она каждый раз слышит щелчок. Целуя меня на прощание, она сказала мне на ухо, что если кто-нибудь спросит о цели моего приезда, то она объяснит, что я хотела сниматься».

Арестованных заговорщиков пытали. Мисси записала в дневнике: на суде Адам сказал, что Гитлер пришел к власти обманным путем, многие присягали ему против воли, он же хотел положить конец войне и вел за границей переговоры с представителями союзнических государств. Сразу после суда Адам фон Тротт был повешен. Мисси пишет в дневнике: «Оказывается, их не просто вешают, а медленно душат фортепианной струной на крюках мясников, и к тому же им делают инъекции сердечных стимуляторов, чтобы продлить агонию. Утверждают, что умерщвление снимается на пленку, и Гитлер открыто злорадствует, просматривая эти фильмы у себя в ставке».

Надежды избежать ареста не было и у самой Мисси. Разве что отданный ей отцом крест его прадеда, который тот носил на протяжении всех войн России против Наполеона. Князь Васильчиков сказал дочери, что этот крест спас ее предка и спасет ее.

По всему, что происходило, можно решить, что Мисси действительно спас только фамильный крест. Ей удалось уехать в Австрию к сестре и ее мужу Паулю Меттерниху и остаться там. В Гмунден, где она встретила конец войны, вошла американская армия. Для американских следователей, проверявших всех на предмет принадлежности к нацистам и понятия не имевших о существовании белой эмиграции, оказалось загадкой, почему эта свободно говорящая по-английски молодая девушка называет себя русской. После долгой проверки ее отпустили восвояси. Война для нее наконец закончилась.

Притягательность дневников этой девушки — беспечной, бесстрашной, здравой, не пытавшейся изменить жизнь, потому что она была не в силах это сделать, и всеми силами пытавшейся спасти дорогих ей людей, несмотря на то что она была не в силах это сделать, — просто невероятна. Князь Г.И. Васильчиков пишет в предисловии к этим дневникам: «Главным ее побудительным мотивом было, с одной стороны, желание показать на живых примерах, что даже в условиях полного беззакония, безнравственности и тотального террора любой человек, независимо от своего социального происхождения и политических убеждений может, лишь бы он этого хотел, жить бесстрашно, с достоинством, честно; а с другой стороны, рассказать о тех многочисленных мужчинах и женщинах, которые в гитлеровской Германии и в занятой немцами Европе нашли в себе мужество сказать «Нет!» преступному тоталитаризму и, во многих случаях, поплатились за это жизнью».

Это, несомненно, так. Но обаяние ее ярко воплотившейся в этих дневниках личности определяется не только этим. Если бы надо было привести наглядный пример того, что такое живая ясность натуры, то следовало бы указать на юную княжну Марию Илларионовну Васильчикову.