​

Наш собеседник — Татьяна Сотникова, известная читателям под псевдонимом Анна Берсенева. Прозаик с совокупным тиражом книг более пяти миллионов экземпляров, автор сценария (некоторые написаны в соавторстве с мужем Владимиром Сотниковым) пятнадцати художественных фильмов, критик, литературовед, автор проекта «Мои литературные премии по средам». Живет в Германии.

 

​

​

​

​

​

​

​

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

РАЖ: Идет третий год войны и жестких репрессий внутри России. Война разбила, разделила наши жизни на «до» 24 февраля 2022 года и «после». Иногда кажется, что эти жизни мало пересекаются между собой. У вас так же, или вы сохранили какие-то связи с довоенной жизнью?

 

Т.С.: Война против Украины вообще-то идет не третий, а десятый год. И градус репрессий после аннексии Крыма возрастал с бешеным ускорением год от года. Хотя то, что началось в 2022 году, превосходит всё предыдущее, это очевидно. Конечно, у каждого остаются связи с довоенной жизнью. Точнее, с теми формами, в которых она была и из которых теперь уходит или уже ушла. Мне горько видеть эти пустеющие формы. А для тех, кто остается в России, это вообще невыносимо. Ничего взамен той прошлой жизни у них не возникло, потому что на стремительно мертвеющей или уже мертвой почве живое не возникает. И люди вынуждены жить среди фантомов прошлого, даже если с разной степенью упорства стараются себя убедить, будто это не так. Разумеется, я говорю не о большинстве российского населения, а только о тех, кто понимает ужас происходящего — захватнической войны против Украины и саморазрушения России. Я в этом смысле нахожусь в лучшем положении. Еще до 2022 года поняла, а вернее, извините за пафос, всем своим существом ощутила, что прежняя российская жизнь уничтожается, и приложила усилие для того, чтобы не быть уничтоженной тоже. Но все равно испытываю горе от того, что вижу, как разрушается жизнь многих порядочных и дорогих мне людей.

 

РАЖ: Одна из самых, на наш взгляд, важных книг, вышедших в последние годы — ваше «Рейнское золотое», продолжение вашей знаменитой трилогии. Как она писалась? Это был тяжелый труд во имя «это непременно надо сделать» или в нем все-таки была радость, азарт, увлечение? Что означает эта книга для вас? Радость от творчества в военное время — это вообще возможно?

 

Т.С.: Спасибо за добрые слова о «Рейнском золотом», мне очень дорог этот роман. Хотя вообще-то мне и все мои книги дороги, иначе я их и не писала бы, и не переиздавала. И первые две книги этой трилогии, «Сети Вероники» и «Песчаная роза», не являются для меня в этом смысле исключением. «Песчаную розу», кстати, я дописывала, уже когда началась большая война. Что до радости — без нее творчество, то есть создание чего-то, для тебя значимого, вообще невозможно. Так что у меня она, конечно, была, и очень сильная, когда я писала «Рейнское золотое». А понимание, что ты делаешь то, что должен сделать, этой радости нисколько не препятствует. Как и необходимость прилагать к работе последовательное усилие, без которого вообще ничего не создается, и книги тоже. Думаю, каждый взрослый человек это понимает.

 

РАЖ: Ваши книги до нас доходят, и, надеемся, продолжат доходить. Но изменились ли ваши отношения с внутрироссийской аудиторией? Сильно ли мешает такому взаимодействию статус «иноагента», который мы считаем возмутительным и подлежащим немедленной отмене? Как вы общаетесь со своей российской аудиторией, или же такое общение отсутствует?

 

Т.С.: Конечно, я общаюсь с читателями в России. У меня теперь нет с ними реальных встреч, которых раньше было множество. Мы с мужем, писателем Владимиром Сотниковым, объездили буквально всю страну, от Калининграда до Владивостока, и встречались с читателями в таких отдаленных городках и поселках, о существовании которых знают не многие из живущих в ней. Теперь это общение происходит виртуально: получаю отклики на книги, переписываюсь в сети. Ну так ведь жизнь любого современного человека, где бы он ни находился, в большой мере проходит в виртуальном пространстве. В этом смысле ничего особенного в моем нынешнем общении с читателями нет.

 

РАЖ: А нет ли у вас ощущения, что растет между вами барьер?

 

Т.С.: Да, такое ощущение есть. И этот барьер не связан с идиотским «статусом иноагента». Барьер есть у всех, кто сознательно решил уехать из охваченной фашизмом России. И существует он не потому, что из-за границы невозможно понять, как себя чувствуют оставшиеся в ней люди, как и чем они живут. Я прожила в России сорок лет (до этого жила в Беларуси, там прошли мои детство и юность), и, как бы ее действительность ни изменилась сейчас, мне не обязательно трогать ее рукой «в моменте», как это стали называть — хватает жизненного опыта и профессионального воображения. То, что произошло и происходит в России с людьми, причем и с теми, которые торжествуют по поводу «побед русского оружия», и с теми, кого происходящее приводит в ярость и отчаяние, — это, извините, не бином Ньютона. Так что все, кто скорбным тоном предъявляют упрек, что невозможно чувствовать того и сего, не живя на родине, потому что они-де это чувствуют нутром, кожей и другими частями тела, — глубоко ошибаются, дело совсем не в этом. Конечно, главное разделение — по отношению к войне и диктатуре, а не по линии «уехал — остался». Но дело в том, что сама эта линия проходит между теми, кто может жить без свободы, и теми, кто не может. Просто физически не может. Как рыба не может приспособиться к жизни без воды, сколько бы ни старалась. Это и есть барьер, его я и ощущаю. Поверьте, я не оправдываюсь, не стремлюсь продемонстрировать какое-то свое превосходство и тем более не вкладываю в эти слова огульного осуждения. У меня есть, например, читательница — прекрасный, все понимающий человек. У нее тяжелое онкологическое заболевание, она на химиотерапии. И у нее нет того единственного варианта, который дал бы ей возможность уехать в таком состоянии, то есть нет права на репатриацию в Израиль — всё остальное в ее случае невозможно. Я что, осуждать ее буду за то, что она не уезжает в Грузию или в Казахстан без медицинского полиса? Или ее единственного сына, талантливого, порядочного молодого человека, за то, что он не бросает маму и не едет в Европу учиться? Странно с моей стороны было бы, мягко говоря. Да и менее радикальные случаи мне тоже понятны. Среди моих знакомых много не очень молодых людей, и никто из них не айтишник. Мне вполне понятно, как им тяжело бросить все, что создано за целую жизнь, и шагнуть в неизвестность, в которой они с большой вероятностью уже не успеют наладить новую жизнь просто в силу возраста. Правда, когда речь о более молодых людях, я воспринимаю их нерешительность иначе… Просто потому, что точно знаю: Германия, например, испытывает гигантскую потребность в работниках буквально любой специальности, и немецкий язык, если заниматься не особенно даже на износ, можно за год довести с нуля до уровня В1, после чего тебя встретят с распростертыми объятиями и дадут визу с правом на работу. То есть знаменитой формулой «не все так однозначно» правильнее вообще-то оценивать готовность дееспособных людей жить в несвободе. Но, напомню, все это я говорю только о тех, в чьем понимании война — преступление и горе. Даже если их в России десять процентов — а их, думаю, больше, — то это миллионы людей. Миллионы! Невозможно и подло считать их несуществующими. Но к тем, кто одобряют войну или кому на нее плевать, эти мои соображения о барьере по линии свободы не относятся вообще. А в основном Россия состоит из двух последних категорий, к сожалению. Вот тут иллюзий строить не надо.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

РАЖ: Есть ли для вас разделение на условно эмигрантскую и условно российскую аудиторию: это для вас разные аудитории или же вы не считаете их разными?

 

Т.С.: В человеческом смысле они разные, я об этом уже сказала. В читательском же смысле водораздел проходит по линии отношения к войне, а разница в месте жительства не существенна.

 

РАЖ: Считаете ли вы возможным свое возвращение в Россию?

 

Т.С.: Когда война закончится победой Украины? Когда российский диктаторский режим будет повержен? Когда выйдут из тюрем все до единого политзаключенные, и я буду знать, что не окажусь в тюрьме сразу же после пересечения границы? Во-первых, сейчас я не вижу никаких предпосылок к тому, чтобы это произошло в обозримом будущем, поэтому все предположения, исходящие из этого, не кажутся мне актуальными. А во-вторых, я могу привести слова одного героя романа «Рейнское золотое»: «Я никогда больше не поставлю свою жизнь в зависимость от страны, в которой, чтобы чувствовать себя порядочным человеком, недостаточно просто работать и не делать подлостей, а нужно совершать подвиг и идти в тюрьму». Мечтаю о том, чтобы сложились все условия, которые я перечислила. Делаю для этого все то немногое, что могу. И когда/если они сложатся, я хотела бы приехать в Москву, где немало дорогих мне людей и немало людей, близких мне по духу. Но жить в России я больше не буду. Вся ее история, напоминающая сказку про белого бычка, доказала, что на этом зыбучем песке нельзя строить дом, в котором будут жить твои дети.

 

РАЖ: В интервью Ксении Лариной на ее канале, которое вышло в феврале 2023 года, вы сказали: «Я категорически не хочу играть в эти советские игры. Вот никаким образом. Никакого эзопова языка, никаких лакун, ничего того, как это было — не говори, деточка, того, что говорят дома...» Действительно, русская литература частенько вынуждена прибегать к эзопову языку. Но как писать тем, кто остался сейчас в России?

 

Т.С.: Ровно так же, как тем, кто не остался: честно и свободно писать то, что они думают и чувствуют. Ничего другого для художника не придумано, все другое для него — обман и способ самоуничтожения. Если пишущий сейчас в России работает, условно говоря, в жанре романтического фэнтези, то скорее всего он сможет публиковаться на родине. Хотя и в его случае я не очень понимаю, откуда у него возьмется настроение писать, когда на него давит глыба преступления, которое его родина совершает. Но во всяком случае, если то, что он честно написал, еще публикуемо, то и ладно. Если же для того, чтобы опубликоваться на родине, ему надо отказаться от честности и прибегнуть к эзопову языку, то не стоит тешить себя мыслью, что «всегда так было» и «зато я делаю нужное дело». Он делает гнусное дело и заодно занимается самоуничтожением. Если житейские обстоятельства не позволяют уехать, а честно написанное в нынешней России опубликовать невозможно, то единственный вариант, который я вижу для пишущего человека — публиковать написанное под псевдонимом вне России. Я уже читала несколько таких книг. А как еще? И, главное, зачем?

 

РАЖ: Российские власти объявили войну не только Украине, но и всему, что выходит за узкие рамки их представлений о том, как надлежит жить. В том числе нам все время пытаются диктовать что читать. Неугодных писателей, неугодные книги в России стали запрещать. Как вы считаете, насколько эффективной может быть такая цензура?

 

Т.С.: Конечно, в условиях, когда при некотором усилии можно найти книги в сети, цензура уже не так эффективна, как при Николае I или при Сталине. Но ключевое слово здесь — «усилие». Я слишком давно изнутри наблюдаю, как работает российский книжный рынок, чтобы строить какие-то иллюзии насчет читательской готовности к усилию. Большинство людей покупает книгу, если она стоит на полке на уровне глаз и, желательно, повернута обложкой вперед. И неплохо бы еще, чтобы об этой книге им сообщил баннер в метро по дороге с работы. Или баннер в смартфоне во время заказа пиццы. А лучше всего — диктор вечерних новостей федерального телевидения. Без всего этого готовность обычного читателя искать книгу резко снижается. А необычных читателей не так много, как принято думать. Понимаю, что в это трудно поверить, но это так. И все книжные маркетологи работают изо всех сил именно поэтому и на это. А когда книга запрещена, то при всей эффектности сообщений о том, как все уцелевшие экземпляры расхватали на Авито, реальная ее востребованность резко падает. Не говоря уже о том, что путинское государство отлично поработало над головами населения, и число читателей вообще снизилось за годы этой работы до неприличных цифр. Так что цензура эффективна, и власти это знают.

 

РАЖ: Фашизм поддержали по разным причинам не так много деятелей культуры, но все-таки нашлись и такие. Первым на ум приходит, конечно, Гамсун, но он был далеко не единственным. Эзра Паунд. Мережковский. Люди невероятного таланта, но… В связи с этим такой вопрос. Z-литература — она вообще литература? Она вообще может когда-нибудь стать литературой?

 

Т.С.: Ну, связи между Мережковским и z-авторами нет никакой. Мережковский, как и многие из воочию увидевших, что такое коммунизм, поддался губительной иллюзии, будто фашизм ему противостоит. Да и многие даже не пережившие, а только изучавшие коммунизм, той же трагической иллюзии поддались. Как великий наш писатель Юрий Домбровский сказал, прикрылись Гитлером от коммунистов. У Гамсуна своя история, и свою цену за поддержку фашизма он заплатил. И Эзра Паунд тоже. Смешно сравнивать с ними изнемогающего от тщеславия военного преступника, который возомнил себя великим писателем земли русской и с помощью власти, денег и современных технологий вкладывает мысль о своем величии в головы недоумкам и морально нетвердым людям, недостатка в которых на этой земле никогда не было. Или какую-нибудь дюжинную поэтесску, нашедшую для себя профессиональную среду, в которой все остальные еще более заурядны, и поэтому получившую возможность выглядеть в этой среде звездой. Ничего другого так называемая z-литература не продемонстрировала и не продемонстрирует, потому что действительно талантливый человек не поведется на такую убогую ложь о борьбе русского мира с украинскими нацистами, на какую повелся сонм z-авторов. Да и вряд ли они повелись на это — скорее, с присущим всем имитаторам умением, взвинтили свою психику до отмеренной истерики, дающей возможность выдавать тексты на оплачиваемую тему. Так что в академической истории литературы эти авторы, конечно, останутся, но только потому, что в ней остался даже такой мусор, как советские книжные кирпичи какого-нибудь Евгения Поповкина. На то она история, чтобы педантично подбирать всё. Но это вовсе не доказывает ценность Поповкина для человечества.

 

РАЖ: Одновременно с началом войны появилось понятие «отмена русской культуры». Понятно, что это пропагандистский штамп, культуру целиком не отменишь. Но, конечно, ограничений стало очень много. Как вы считаете, барьеры в культурной сфере сейчас оправданы?

 

Т.С.: Если речь об ограничениях на присутствие русской культуры в Украине, то тут всем российским деятелям следует заткнуться на века и не лезть к людям, которых их страна убивает. Ни с чем не лезть никогда. Этого преступления не избыть ни книжками, ни балетом. Если же речь о нежелании иметь дело с российскими деятелями культуры в Европе, то я совершенно точно знаю, чем вызваны барьеры, которые существуют в реальности, а не в больном воображении этих обиженных деятелей. Слишком многие из них обслуживают диктаторский режим так виртуозно, что трудно подкопаться. Вот театральный режиссер Константин Богомолов, например, наловчился имитировать современные сценические формы и декорирует ими откровенное вылизывание российской власти. Думаете, европейским культурным институциям легко разобраться в таких тонкостях на чужом языке? Легко им только получить под маркой русского режиссера-новатора обычную путинскую обслугу. А этого они не хотят. И им проще держаться подальше от русских режиссеров вообще, чем разбираться в том, в чем они разобраться не в силах. Или какой-нибудь молодой талантливый музыкант — сегодня он играет в европейском концертном зале, а завтра в Лужниках на митинге в честь Путина, и всё это с безмятежным видом и в полной уверенности, что занят высоким искусством. Исключения, когда в Европе твердо уверены, что им не подсовывают если не зетовца, то невсетакоднозначника, не очень многочисленны. «Хорошо», когда убийца, считавшийся чуть не самым значительным современным русским писателем, прямо заявил, что он убийца и военный преступник — на его счет колебаний больше нет. Но ведь не все так откровенны. Потому европейцы и дуют на воду, обжегшись на молоке сотрудничества с Россией. Но запрета русской культуры как явления, особенно в ее исторической части, нет и близко. То, что имеет общечеловеческую ценность, а этого в русской культуре немало, находится в полном доступе во всем мире.

 

РАЖ: «Чтобы возвести особенно мощную цитадель зла, дьяволу не хватает худшего, что есть в людях. Поэтому он берет лучшее, что в них есть, и обращает во зло». Что ж выходит, нет защиты от зла? Ваш телеграм-канал (https://t.me/aberseneva) — это способ борьбы со злом?

 

Т.С.: У меня не так уж много возможностей бороться со злом, к сожалению. Книжки, какие-то высказывания там, где это возможно. Что же до этой фразы из «Рейнского золотого», то, по моим наблюдениям, для возведения цитадели зла дьявол всегда берет лучшее в тех людях, в которых помимо этого лучшего имеется нравственный изъян, червоточина. Через нее-то он это лучшее и добывает. Так что следить за своим нравственным состоянием — лучший способ защиты от зла.

 

РАЖ: Что бы вы посоветовали своим читателям в России: не отчаиваться, ждать, бороться или просто уехать?

 

Т.С.: Не отчаиваться — да, и не только читателям в России, но вообще всем. Ждать — ну, если они готовы потратить свою единственную жизнь на ожидание у моря погоды с неясным финалом, то все другие советы бессмысленны. Бороться, находясь в России — только в том случае, если они готовы на смерть или на унижение, которым будет каждый час их жизни в тюрьме. Никаких других вариантов российская власть борющимся не предоставляет, это надо ясно понимать. А уехать — ну что я буду это советовать людям? Если не уезжают, значит, на то у них есть причины самого широкого диапазона, и мои советы не вызовут ничего, кроме раздражения. Только, раздражаясь, стоит учитывать многие обстоятельства. Например, что для того, чтобы их детям не выжгли в школе мозги, родителям придется прикладывать огромное и постоянное усилие. Что это усилие с большой вероятностью окажется тщетным. Что если оно таковым не окажется, то у их детей не будет в России будущего, потому что они станут врагами народа. Что с ноября этого года власть вообще закроет возможность выбора для людей призывного возраста — только убивать и умирать, никаких отъездов. Да мало ли что еще! Дьявол изобретателен. Надо принимать решение, не убаюкивая себя надеждами на чудо, а глядя правде в глаза. Вот, пожалуй, единственное, что я могу посоветовать.

 

Фото – из личного архива Татьяны Сотниковой